Из того, о чем здесь говорилось в последние дни, вам, без сомнения, стало ясно, что искусство в нашем здании должно содержать новый элемент, что оно должно содержать нечто до сих пор отсутствовавшее в эволюции искусства, являющееся, однако, необхо-димым для дальнейшей эволюции человечества, а потому теперь, так сказать, должно быть введено в эту эволюцию.
Правда, освоиться с тем, что было задумано в этом здании, непросто, если делать это только внешним образом. Человек, который так подходит к зданию, наверное, скажет себе о нем: что бы это значило, я ничего не могу понять. И с точки зрения того, что че¬ловек привык считать искусством, он, разумеется, станет критиковать это здание. Что ж, во все времена развития человечества нечто вступавшее в эволюцию человечества в качестве нового импульса критиковалось с точки зрения прошлого.
В понимании того, что нам важно, может помочь поиск некоей формулы, вырастающей из подлинно антропософского мировоззрения, благодаря которому обновляется, в частности, художественный принцип. Если мы рассмотрим жизнь искусства, то смо¬жем обратить свой взгляд на созданные человечеством в египетском, древнегреческом, готическом зодчестве архитектурные формы или на своего рода обновление этих форм в более поздний период, например, в эпоху Ренессанса. Таким же образом мы можем рассмотреть скульптуру, живопись и так далее.
Если мы сравним все то, что воздействует на нашу душу в силу своеобразия этих искусств, с тем, что мы хотим выразить всем нашим зданием, то можно сказать, что все, к чему мы стремимся, является для нас подобным тому, как если бы нечто находящееся в покое было бы призвано к жизни. Можно сказать так: взгляните на развитие человечества в области искусства и представьте его в виде спокойно стоящего человека. И вот кто-то приходит, говорит что-то этому человеку, и человек начинает ходить, двигаться. Так могло бы быть с развитием искусства, которое мы можем проследить до нашего времени. Мы можем его рассматривать как нечто, находящееся в покое, и чему мы хотим сказать волшебное слово, чтобы оно начало ходить, зажило внутренней жизнью, задвигалось. Мы вообще стремимся к этому всем развитием нашей духовной науки, ибо этого требуют импульсы, живущие именно в наше переходное время и призывающие нас искать новый элемент для будущей эволюции человечества.
Возьмем для примера какое-нибудь из прекрасных произведений древнегреческого зодчества. Мы увидим, что главное в нем — симметричные соотношения, которые несут и поддерживают друг друга, но несут и поддерживают в покое, точно так же, как несут и поддерживают друг друга отдельные члены спокойно стоящего перед нами человека.
Теперь сравним с этим то, к чему мы стремились всем нашим зданием (в будущем это, разумеется, превзойдет первоначальные попытки и примитивные силы, с какими пришлось работать нам): перед нами — поступательное движение с запада на восток; мотивы словно бы вырастают от простых форм на западе в мотивах капителей и архи-травов, усложняются, а затем, уходя вовнутрь, упрощаются по мере продвижения к про-странству под малым куполом. Тут приведено в движение то, что до этого было, скажем так, просто неорганическим принципом симметрии. То, что прежде неподвижно под-держивало друг друга, пришло в движение. Особенно это должно найти свое выраже¬ние в том, к чему следует стремиться в живописи, насколько мы в наше время способны этого достичь.
Ведь в живописи существуют в известном смысле два полюса — графический и коло-ристический. Из двух этих полюсов, в общем-то, и складывается вся живопись. Можно быть выдающимся художником-графиком, т.е. уметь передать заложенную в существах внутреннюю форму в линиях, при взгляде на которые возникает представление о фор¬ме. Но нам должно быть ясно, что, в принципе, тот, кто таким образом живет в графи¬ческом полюсе живописи, будет весьма односторонен в отношении реальности или, как часто говорят, природы, ибо природа работает не только с линиями, которые художник может зафиксировать, она обладает гораздо более богатыми средствами для выраже¬ния того, что должно быть выражено в отношении какой-либо сущности. Поэтому если художник, художник-график тронут содержанием какой-либо сущности, то он должен выражать в своих линиях больше, чем способна выразить в линиях природа.
Однако графика всегда неизбежно вызывает определенное ощущение, что по срав¬нению с природой эта графика остается все-таки лишь суррогатом. Чего бы мы ни до¬стигли, что бы ни выразили в рисунке, мы никогда не сможем создать что-то выходящее за рамки природы, мы даже не в состоянии сравняться с природой, ибо то, к чему мы стремимся в отношении природы, все же неизбежно останется всего лишь халтурой по той причине, что природа своими более богатыми средствами способна выразить вну¬треннюю сущность своих творений. ,а
Поэтому рисунок может быть только вспомогательным средством и ничем более. Мне думается, у настоящего художника-графика всегда должно быть ощущение, что вообще-то его рисунок — всего лишь леса для того, что он желает создать на самом деле, леса, которые он потом уберет и которые тем качественнее, чем менее они заметны в дальнейшем.
Полагаю, что человек с художественным чутьем будет воспринимать живописное произведение, где рисунок выпирает, бросается в глаза, как здание с оставленными, неубранными лесами. Это может доходить до того, что рисунок всегда будет воспри-ниматься как некий, хочется сказать, неуклюжий придаток к собственно художествен¬ному.
Иное дело другой полюс живописи — колористический. Нужно учесть, что колори- рование является фиксацией того, чего в природе, в сущности, вовсе не существует или по крайней мере существует только короткое мгновение. На самом деле к колорирова- нию нельзя относить то, что «зафиксировано» в неком существе и что так и изображается, ибо художник, для которого главное — максимально точная передача цветов одежды изображаемых людей, художник, разумеется, плохой.
Однако хороший художник — это даже еще и не тот, кто стремится, скажем, особо передать в колорите лица внутреннее состояние человеческого организма. Тот, кто рисует бледное лицо, я беру крайний случай, дабы намекнуть на возможную болезнь изображаемого человека, тот, по сути, все же не дает проявиться чему-то собственно художественному, не говоря уже о том, что не так уж художественно было бы, вздумай кто-то нарисовать красный нос, изображая любителя вина.
Ведь стремление зафиксировать в цвете какое-либо постоянное качество, свойствен¬ное некоему существу, еще не имеет ничего общего с собственно художественными импульсами. Но если изображается, скажем, облако, а в этом облаке выражается все оча-рование природы — утреннее солнце, например, и влияние утра на нюансы облаков, то тогда фиксируется нечто, что для природы преходяще и что не исходит из сущности конкретного существа, конкретного облака. Итак, фиксируется нечто преходящее, однако обусловленное взаимоотношениями всего окружения, всего космоса, если и его принимать во внимание. Изображая ярко освещенное облако в определенное время дня, мы, по сути, изображаем вместе с ним и весь присутствующий в это время дня мир. Если мы изображаем человека и стремимся передать всю его внутреннюю конституцию, то к искусству как таковому мы, как я уже сказал, не подходим. Но если нам удастся выразить пережитое этим человеком, если, например, в картине получится отобразить то, чем вызван определенный румянец в лице, то мы уже ближе к искусству; еще ближе мы подойдем к нему, если из самой картины будет видно, что же это было за переживание, если румянец щек расскажет нам о том, что было пережито человеком. Итак, снова нечто, что исходит не из конкретного существа, но из всего окружения, из всего космоса.
То, что я сейчас говорю, в известном смысле связано со сказанным мною на лекциях «Об оккультном чтении и оккультном слушании», где я говорил, что, в сущности, душа всегда, в том числе и во время дневного бодрствования, пребывает вне тела и что тело — всего лишь зеркало, при помощи которого человек доносит до своего сознания то, что живет вовне, в космосе. И подлинный художник — только тот, кто в известном смысле живет вовне, с вещами космическими, и для кого изображаемое им — всего лишь повод передать свою жизнь с космосом.
Когда мы, как я только что пояснял в примере, изображаем облако, то со всеми нашими чувствами и представлениями мы находимся, по сути, вне облака, и облако есть всего-навсего то, что дает повод спроецировать живущее во всем космосе на отдельную сущность. И если мы стремимся жить с космосом таким образом, то относительно коло-ристического мы должны, так сказать, пробудить цвет к жизни. Ведь цвета являются нам как некие, я бы сказал, свойства существ во внешней природе. Мы различаем цвета на объектах природы, если мы ограничиваемся наблюдением только на физическом плане. Для того, чтобы увидеть цвета, мы всегда нуждаемся в какой-то опоре, за исключением атмосферного явления радуги. Поэтому явление радуги считалось чем-то, что связывает небеса, духовное, с землей, ибо в радуге мы видим не просто небо в цвете, а действительно цвета как таковые.
В прежних лекциях я уже указывал на то, что можно окунуться в потоки мира цвета и жить с цветом, так сказать, отделить цвета от предметности и жить с цветом. Когда цвет отделяют от предметности и живут с цветом, тогда этот цвет раскрывает глубокие тайны и в текучем, волнующемся море цвета начинает жить целый мир.
Но тогда возникает потребность освободить мир цвета от условий, налагаемых ему физическим планом, потребность искать творческое начало цвета.
И чтобы живопись стала органичной составной частью нашего здания в целом, необ-ходимо, чтобы выражаемое в росписи жило из этого импульса, необходимо попытаться отобразить в колористическом элементе то, что живет не так, как цвет на физическом плане, где все цветовое — за исключением радуги и подобных явлений — привязано только к предметам. Необходимо суметь жить, скажем, в синем цвете всей душой так, будто всего остального мира нет, а есть только синий цвет, и душа чувствует себя изливающейся в эту синеву, заполняющую собою весь мир.
Но то, что получится, если вжиться в этот текучий, волнующийся мир цвета, будет не просто нанесением цветовых тонов, ибо мы вживаемся в творческое начало цвета, а вжившись в творческое начало цвета, мы обнаружим, что на самом деле цвет этот вну-тренне дифференцируется. Живя в синем цвете, мы обнаружим, что для души в нем есть нечто притягательное, в чем наша душа словно хотела бы потеряться, стремясь к нему, и хотела бы стремиться и дальше. Тогда мы увидим, что из этого возникают образы, в коих проявляются тайны Вселенной, проявляется душа Вселенной. Из творческого начала цвета сам собой возникнет некий мир, мир конфигурированный, внутренне диф-ференцированный, проявляющийся суцщостно. Из цвета родится форма. Мы почув¬ствуем, что мы не только живем в цвете, но что из самого себя цвет рождает форму, т.е. что форма — творение цвета.
Вот так опосредованно, с помощью цвета, можно вживаться в креативное, творческое начало мира. Только тогда будет возможно писать так, что бы изображенное не только покрывало поверхность, но указывало вовне, в целый космос, участвовало в жизни всего космоса. Подобным образом потребуется внутренне проникнуть в то, что мы разбирали вчера как необходимое содержание нашей купольной росписи — в импульсы лемурий- ской, атлантической и нашей послеатлантической жизни в праиндийской, праперсид- ской, египетско-халдейской и греко-латинской культурах, чтобы из этого внутреннего проникновения в цвет — в практическом исполнении становящемся проникновением в форму — охватить то, что живет в эволюции человечества.
Кто посмотрит на то, как писали до сих пор, тот увидит, что в живописи как раз-таки была тенденция жить в цвете, в колорите, а также и то, что цвет был привязан к предметности на физическом плане. Для создания того, что должно быть создано нашей купольной росписью должно произойти освобождение, эмансипация цвета от предметности. Итак, речь идет о глубоком усвоении и приведении в движение этого импульса живописи.
Донести до понимания современников подобные устремления будет непросто. Пока от этого придется отказаться. Ибо до тех пор, пока кто-то будет называть произведение искусства, напоминающее ему что-то реальное, правильным, или хорошим, или каким-нибудь еще, нашу живопись понять не смогут. До тех пор, пока люди смогут говорить: дерево нарисовано хорошо, если оно максимально натуралистично, если кажется, что перед нами настоящее дерево, пока это будет мерилом для оценки живописи и искусства вообще, до тех пор не сможет быть понято то, что мы стремимся передать нашей живописью. Наша живопись неизбежно будет считаться глупостью, в ней ничего не смогут найти. Потому что для чего всегда предназначались произведения искусства? Чтобы на них смо-треть! Да и кто бы мог когда-нибудь подумать, что произведения искусства предназначены для чего-то иного, а не для того, чтобы на них смотреть? Создаваемое в нашем здании будет предназначено не для того, чтобы на него смотреть, отнюдь не для этого! Мы можем радоваться, если люди, полагающие, что произведения искусства создаются, чтобы на них смотреть, посчитают наши произведения плохими до крайности. Ибо — и это вне всяких сомнений — то, чего не хотят эти люди, есть именно то, чего хотим мы!
Так, в частностях, порой узнается нечто очень характерное. Однажды по дороге из витражного ателье к нашей квартире мне повстречался один из наших друзей и поведал о беседе с одним пожилым господином, который сказал: «Если бы тот, кто подал идею этих куполов, хоть раз видел церковь Св. Петра в Риме, он бы сделал эти купола иначе». Что ж, тот, кто подал идею этих куполов, видел церковь Св. Петра не один раз, а довольно часто, любовался ею, ощущал все ее величие, однако сделал купола именно такими, каковы они есть.
Подобные мнения вполне естественны, потому что и собор Св. Петра тоже предна¬значен для того, чтобы на него смотреть. Но то, что создается здесь, предназначено не только для того, чтобы на это смотреть, но для подлинного переживания. Что же можно было бы ответить тому пожилому господину? Правильным ответом был бы вот какой: «Знаешь сказку про королевича ... (пробел в стенограмме), который смотрел на все только из окна? А знаешь, что случилось, когда однажды ему довелось «отведать змеи»1? Он стал понимать, о чем чирикают воробьи на крышах, о чем кудахчут куры во дворе». Очевидно, этому пожилому господину «отведать змеи» не довелось. Ведь что значит «отведать змеи»? Это значит не просто теоретически заглянуть в духовную науку, но про¬никнуться ею до глубины души, всем сердцем, чтобы почувствовать образ этой духовной науки в себе самом. Если почувствовать это всем своим существом, это значит, «змея отведана», и тогда можно пережить то, чего мы хотели достичь нашим зданием: не про¬сто на него смотреть, но и переживать в нем то, что мы хотели в нем выразить, а также переживать, как бессознательно в своей воле идет человек от инкарнации к инкарнации, воплощаясь в одной инкарнации — в одном, а в другой инкарнации — в другом народе.
И если волевые импульсы человека в нашем здании можно пережить с продвижением с запада на восток в развитии мотивов колонн, капителей и архитравов, то элемент чувства человека можно пережить в том, что развивается снизу вверх; но это надо пережить. Мыслительный же элемент, с мышлением не просто абстрактным, холодным, трезвым, а оживотворенным самим сердцем космоса, должен быть пережит в том завершении, которое дают купола, но так, что это должно быть пережито в деталях самих куполов. Если, например, рядом расположены два цвета, в природе рядом никогда не встречающиеся, если существо, в лике которого есть черты человека, появляется в цветах, в каких в природе он никогда бы не мог появиться, то необходимо пережить, как выраженное здесь проявляет в живой динамичности внутреннюю сущность.
Если хоть в какой-то мере получится то, что должно получиться, то впервые — пусть даже пока что в зачатке — мы добьемся того, что ничего не будет так, как в природе, именно в живописи не будет так, как в природе, но при этом будет еще более соответ-ствовать тому, что в духовном мире.
Двух вещей, мои дорогие друзья, надлежит добиться, двух вещей, пока что признава-емых в современном человечестве лишь очень немногими. Достижению благополучия человечества действительно не способствует то, что большинство людей не желает знать ничего, абсолютно ничего о великих перспективах эволюции человечества. Видите ли, если захотеть ощутить то, что так сконцентрировано, то, символом чего должно быть наше здание, необходимо внутренне оживить себя, оживить душу всевозможными ощу-щениями. В простом, незамысловатом ощущении невозможно выразить все то, к чему мы, собственно, стремимся, то, что надлежит ощутить душе, надо попытаться собрать из самых разнообразных ощущений и восприятий мира.
Вспомним иные времена, когда все быдд не так, как теперь. Представим себе горизонт древних греков — чтобы не возвращаться еще дальше — и посмотрим, чего не существовало для древнего грека, но что существует для человека современного. Чего для древнего грека не существовало? Древний грек не знал про Америку, Австралию, про западную часть земли. Не знал многого из того, что мы теперь знаем о Европе, Азии, Африке. Его географический горизонт был узок. Попробуйте посмотреть, какое ощуще¬ние возникает при взгляде на географическую карту, какая могла быть у древнего грека. Попробуйте сделать это, а затем попытайтесь направить свое ощущение на тот богатый мир, в каком жил древний грек, на все то творческое, что в нем было. Попытайтесь сравнить географическую карту неба, какую мог составить древний грек, с нынешней небесной картой. Географическая карта физического облика земли была довольно мала, а вот карта небесная весьма и весьма велика. По сути, это было духовное переживание физического плана, еще сохранявшееся в Древней Греции: географически — узкие рамки, духовно — необъятные небесные дали.
У древних греков было уже не так, как, например, в египетско-вавилоно-халдейскую эпоху, когда люди смотрели в космос и при этом еще переживали в своих астрологических представлениях что-то от реальных духовных сущностей, чье физическое проявление — созвездия. Но что-то от этого в Древней Греции сохранялось. Когда в «Илиаде» Гомера мы читаем, как Фетида сообщает Ахиллу, что Зевс ничего сделать не сможет, ибо он в Эфиопии и вернется в свой дом только через двенадцать дней, это еще связано с астрологией, но так, что читатель не замечает, что в основе этого повествования — про-хождение через зодиакальный круг. Говоря, что Зевс в Эфиопии, древний грек имел в виду, что тот находится в определенном знаке Зодиака. На это же указывает и число «двенадцать». Все это уже овеяно тем, чем оно стало позже, но, с другой стороны, еще пропитано той широтой духовного горизонта, что была у человека изначально.
А теперь попытаемся перевести взгляд с древних греков на наше время. Георгафически земной шар округляется все больше и больше, и, так сказать, «белых пятен» на глобусе осталось совсем немного. Мы видим наступление новых времен. Америка появилась на географических картах восточных народов — Америка, для древнего гре¬ка еще не существовавшая. Географический горизонт расширяется, но горизонт духовный, так сказать, карта неба, сузился совершенно. Что знает современный человек о народе, встречаемом нами в древнегреческой мифологии? Он уже ничего об этом не знает! В своей душе европеец носит в основном историческое развитие Греции, ибо то, что было до Греции, для историка является всего лишь призраком, какие бы документы при этом ни исследовались. Когда современный человек воспринимает элементы Древней Греции, преподаваемые в школе, то он воспринимает историю, и таким образом наша душа наполняется историей, с которой мы познакомились внешним образом. Вообще, мы таскаем с собой довольно много истории, довольно много истории.
У азиата это не так, не так это сегодня и у американца. У него есть своя история, но в жизни он своей историей, так сказать, не живет. Американец живет куда менее исторично, чем европеец.
Среди американцев вряд ли найдется много таких, кому важно проследить свое ге-неалогическое древо на много веков назад. Вероятно, таких совсем мало. Но в Европе их отнюдь не мало. Это и есть таскание за собой исторического элемента, от которого столь многое зависит во всей конфигурации жизни, в том числе и жизни социальной.
Вероятно, когда-нибудь в далеком будущем — для оккультиста более чем вероятно — наступит время, когда вся та история, какую мы носим с собой со времен Древней Греции, обретет покой; о том, где она обретет покой, говорить не будем; вероятно, на¬ступит время, когда через Азию в Европу, в Америку прокатится волна народов и когда про историю Европы, какую мы рассказываем и переживаем теперь, люди будут знать здесь, на физическом плане, столь же мало, сколь мало знаем ныне мы о том, что происходило в Европе четыре — шесть тысяч лет тому назад. Мы можем посмотреть на то время, когда через Азию прокатится волна народов и когда жизнь станет совсем иной, чем теперь, и когда все то, что волнует нас до глубины души сегодня, заляжет, так сказать, в историко-геологические пласты. Это станет тогда таким же прошедшим, каким ныне для нас является то, что происходило на территории Европы три, четыре, пять тысяч лет тому назад.
Наступит время, когда, скажем, Гете откроют так же, как был открыт древний мир в первых египетских иероглифах сегодняшним человеком, как он открыл происходившее тогда. Потому что на внешнем, физическом уровне будут жить люди, которым будет не-обходимо открыть Гете именно так.
Мы взираем на великие, необычайные перспективы эволюции человечества. Как древние греки ничего не знали про Америку, так и потомки нынешних американцев будут знать о греках как о чем-то давным-давно прошедшем или в известном смысле не будут знать вообще, как я сейчас показал.
Процесс, о котором я только что говорил как о процессе, скорее, физическом, происходит в известном смысле также и в сфере духовного. В духовной сфере он происходит так, что для будущего человек в ходе эволюции человечества должен будет достичь способности заново открыть духовное, познать в будущем духовный мир, неизвестный ныне большинству людей так же, как нынешняя Америка была неизвестна древним грекам. Мы находимся в начале этой исследовательской экспедиции с целью открытия духов¬ной Америки. Духовно мы в той же ситуации, какая была на физическом уровне, когда из Старого Света в Америку отчалил первый корабль. Итак, духовно мы находимся в исследовательской экспедиции с целью открытия другой, духовной половины нашего человеческого бытия.
Этим мне только хотелось подчеркнуть значение, важность того, чем должна быть духовная наука в эволюции человечества. А уж то, что нужно добавить, каждый сможет добавить сам. Представим себе, что Амещка не была открыта и что европеец до сих пор ничего бы о ней не знал. Можно ли это представить? В общем-то, абсолютно невозможно! И придет время, когда так же невозможно будет представить, что когда-то люди не могли открыть духовный мир в смысле духовной науки. Представить такое будет просто невозможно.
Это сравнение можно еще слегка развить. Что появилось в человечестве с расширени¬ем географического горизонта? Если поискать наиболее идеальную духовную культуру в конкретном проявлении, то искать ее придется во временах, предшествовавших открытию Америки. Ибо с открытием Америки появляется и материализм. Любое распространение в географическом плане таинственным образом связано с распространением материализма. Человечество должно вернуться к идеально-духовному познанию мира. Этого оно достигнет, открыв духовную Америку, а ее оно откроет тогда, когда вовне, в мире, будет найден путь, символом которого уже является наше здание.
Мы ведь указывали на поступательную направленность нашего здания, продвигаясь от колонны к колонне, от мотива одного архитрава к мотиву другого. Это было поступательное движение на физическом плане. Но надо добавить, что есть еще и взгляд снизу вверх, что мотивы мы можем рассматривать и снизу вверх, глядя вверх.

То, что в историческом становлении — насколько мы это историческое становле¬ние можем рассматривать внешне — проявляется на физическом плане, показывает нам продвижение вперед. Однако все более и более необходимым будет углубление человека, углубление души, являющееся в то же время — как у сходящего к Матерям Гетевского Фауста — подлинным подъемом в духовный мир. Несомненно, это углубление души есть в то же время осуществляемый добрыми духами подъем в духовные миры.
Однако когда человек поднимется в духовные миры, наступит своего рода завершение. Завершение, говорю я. К этому слову надлежит отнестись именно так, как я его употребил.
Ибо в нынешних разговорах о развитии под ним подразумевается нечто вроде бочки, которую начинают катить и которая все катится, катится, катится и катится, причем подразумевается также, что, в общем-то, она никогда и не начинала катиться, что она так и катилась всегда. Говорящий о развитии сегодня почти всегда представляет его себе так, будто бы развитие есть всегда, будто бы все развивается, развивается и развивается и будто бы так было всегда. Однако в действительности это не так.
Представлять себе развитие неограниченным в прошлом и в будущем — всего лишь дурная привычка, невоспитанность нашего мышления. Земля находится в развитии, географически, физически, и также развивается и каждый народ. Но когда-нибудь это закончится, завершится. Завершится тогда, когда будет открыто все. Тогда уже нельзя будет сказать: давайте снарядим корабли и отправимся на поиски новых открытий. Это не получится. Неправда, что эволюция может длиться бесконечно, эволюция имеет завершение. И как физическая эволюция обязана иметь завершение, так обязана будет иметь завершение и эволюция духовная. Когда-нибудь над тем, что пережито человечеством исторически, и вправду поднимется купол. И как верно то, что когда будет открыт весь глобус, снарядить новые корабли для поиска все более и более дальних стран будет невозможно, так же верно и то, что когда-нибудь люди дей¬ствительно откроют все то, что они способны открыть в духовном плане. Совершенно неверно представлять себе эволюцию, говоря, что люди уже столько всего открыли, столько исследовали, они будут продолжать и продолжать исследовать бесконечно и будут все время открывать что-то новое. Это наихудшее представление, которому можно предаваться. А желая дойти до хороших представлений, надо мыслить реально. Но реально в наше время мыслят очень и очень немногие люди: они полагают, что мыслят реально, однако реально они не мыслят. Сегодня, например, попадаются люди, которые говорят: когда уже нечего будет изучать, мир станет скучным, ибо мир и интересен-то только потому, что невозможно себе представить, что исследования закончатся. Но все-таки когда-нибудь они закончатся, как закончится географическое исследование земли. Тем, кого мучает мысль о том, что когда-нибудь человеку станет нечего исследовать, и кто поэтому спрашивает, а что же тогда человек будет делать, — этим людям надо сказать: он займется не исследованиями, а чем-нибудь другим, ему найдется что делать.
Что ж, я вызвал у вас ряд представлений, о смысле и цели коих у вас может возникнуть вопрос. Однако собрав эти представления воедино, вы и сами сможете разглядеть эту цель. Мы видим, что вся историческая жизнь людей протекает так же, как поднимается и образует свод наше здание: люди проходят поворот времен, как при прохожде¬нии от колонны к колонне; поднимаются, как поднимается взгляд к капителям колонн и архитравам, и надеются на завершение, как можно обнаружить завершение, взглянув вверх, на внутреннюю часть куполов.
Завершение должно быть; и как наступит оно в истории, так же оно должно быть и в росписи наших куполов. Ведь эта живопись не должна просто покрывать поверхность, она должна вызывать такое представление: когда ты поднимаешь взгляд и смотришь вверх, на роспись внутренней поверхности куполов, ты не найдешь там ничего [физического]. Нужно забыть физическую сторрну того, что там изображено. Изображенное должно быть прозрачным: таким, чтобы сквозь то, что изображено [на поверхности], можно было взглянуть в духовные дали.
Может быть, в нашем здании это пока и не получится, но, продолжая развивать принцип нашего здания, когда-нибудь человечество добьется этого. Человечество будущего однажды увидит то, что оно получило из духовной науки в виде величественного купола, но в виде такого купола, который своей конфигурацией показывает человечеству не-объятность духовной жизни.
Да, мои дорогие друзья, если мы живем на Земле в каком-то месте и хотим отправиться в другое место, но в определенные времена этого сделать не можем из-за того, что там люди враждебно противостоят друг другу, из-за того, что они спорят из-за земных вещей, и даже больше чем спорят. Из-за солнца и звезд спорить невозможно. Даже называя своего повелителя сыном солнца, сыном неба и затевая войну с народами на Земле по той или иной причине, за владение солнцем китайцы войн не затевали; им никогда не приходило в голову оспаривать с другими народами владение солнцем. Поводом к спору и войне для людей народов, населяющих землю, может послужить все, что угодно. Не может дать повода к спору и войне то, что подъемлет взгляд человека в духовные миры. Это никогда не может привести к спору и войне.
Надо только понимать, что в ходе земного развития должно произойти еще очень мно¬гое, прежде чем человечество достигает того уровня, чтобы посредством духовной науки так смотреть в духовный мир. Даруемое духовной наукой должно быть как солнце и звезды в физической жизни. Однако для этого требуется еще очень многое. Что необходимо прежде всего, так это чтобы с помощью духовной науки люди начали думать не только тем инструментом, каким по большей части думают сегодня, т.е. не только головой. В каком-то смысле можно сказать, что ничто не чуждо нам так, как наша голова. В самом деле, наша голова чужда нам, как ничто другое! Ведь формирование головы, в основе сво¬ей, для человека завершилось, в принципе, уже в период древнего Солнца. Другая ее часть — наследие, отчасти времен эпохи Сатурна, в дальнейшем она продолжала развиваться, получив еще один важный импульс в период лунного развития. Но, в сущности, то, что думается головой, чуждо человеку в той же мере, в какой сегодня его познанию чужды процессы развития, происходившие в периоды древнего Сатурна, Солнца и Луны.
И если многие из употребляемых в повседневной жизни выражений зачастую глубо¬ко справедливы, то есть одно, верить которому никак нельзя: нередко говорится, что у каждого своя голова. Это не так. Своей головы нет ни у кого, у каждого человека голова космоса! Если кто-то скажет, что у него свое сердце, то это будет иметь смысл. Но ут¬верждать: у меня своя голова — полная бессмыслица.
Людям придется начать развивать мысли, которые станут переживаниями, как те внутренние переживания процесса вставания, о которых я говорил вчера. Ведь процесс вставания мы переживаем, в сущности, тоже только головой. Наше переживание того колоссального, что происходит с нами при переходе из лежачего положения, когда мы как бы параллельны поверхности Земли, в направлении радиуса Земли, действительно весьма абстрактно. Эта перемена, этот переход в известном смысле от поперечной балки

Это происходит с нами каждый день, но не каждый день мы думаем о том, что этот крест вписывается в человеческую жизнь, как только она приходит в движение, за счет того, что человек встает и ложится.
Однако долог, очень долог путь человека от этого абстрактного представления о положении стоя и лежа, об этом принятии формы креста до представления, которое можно выразить в таких словах: будь человек на Земле устроен иначе, если бы он не ложился и не вставал, то тогда в земном развитии не понадобилась бы мистерия Голгофы.
Когда произносится звук «Б» или пишется знак «Б», это есть обозначение звука «Б». Если кто-то попросит показать графический знак Земли, в коем бы отражался тот факт, что мистерия Голгофы была необходима для земного развития, то это будет знак креста, соединяющий в себе горизонтальное и вертикальное положения человека. Так как на Земле человек лежит и стоит, то вся его сущность такова, что мистерия Голгофы должна была произойти.
креста к вертикальной — переживая его на самом деле, мы переживаем нечто совершен¬но колоссальное, космическое: космический крест.
Если начать думать вторым мозгом — не головным, а вторым, охарактеризованном мною в лекциях «Об оккультном чтении и оккультном слушании» таким образом: доли нашего мозга нужно рассматривать как связанные руки, как если бы наши руки приросли к телу, и так далее, — то тогда вы будете думать так, что не сможет даже возникнуть сомнений в том, что этот знак креста есть олицетворение мистерии Голгофы. Только вот для головного мозга в настоящее время такое мышление практически невозможно. Головной мозг является также и причиной многих недоразумений в мире. Такое множество недоразумений возникает из-за того, что сегодня работает пока что исключительно головной мозг. Второй мозг тоже должен заработать, заработать активно, чтобы в мире исполнилось нечто, что в известном смысле выражено в упомянутом выше образе. Я сказал, что древние греки об Америке не ведали. Но если обратиться к другим источни¬кам, то мы обнаружим, что времена, когда об Америке было известно, все-таки были. Только знание это было утрачено. Точно так же были времена, когда было известно то, что теперь намерена вернуть духовная наука. И из духовной науки мы тоже знаем, что многое из того, чем люди раньше уже обладали из подсознательного чувства на уровне грез, должно вернуться на сознательном уровне. У людей и вправду было нечто вроде общего языка, дифференцировавшегося позднее.
В библейской легенде о строительстве Вавилонской башни есть нечто глубоко обо-снованное. Но пока люди будут думать только головой, они не смогут творить, как творили в древности, например, в отношении речи. Однако у духовной науки есть потенциал, позволяющий привести элементы речи в творческое движение. И если о здании я сказал, что в нем приведено в движение искусство, то еще надо сказать, что в движение надлежит привести и саму жизнь.
И впереди мы можем увидеть то время, когда духовная наука станет творить, когда благодаря тому, о чем мы думаем и что представляем в духовной науке, речь станет творческой. Как правда то, что однажды духовная наука распространится по всей Земле, такая же правда и то, что она создаст общий язык, непохожий ни на один из нынешних языков. Он не будет похож ни на воляпюк, ни на эсперанто, ибо эти языки возникли внешним, не органичным образом. А язык будущего возникнет за счет того, что человек научится жить в звуке так же, как может научиться жить в цвете.
Когда он научится жить в звуке, звук породит такую конфигурацию, которая возвратит человеку возможность создавать язык из духовного переживания. Если многое в духовной науке мы только начинаем, то в отношении только что сказанного мы еще даже ничего и не начинали. Но об этом нужно думать, чтобы ощутить душой всю важность и суть духовной науки, ощутить, что в своем лоне духовная наука несет новое знание, новое искусство и даже новый язык, язык, который будет не создан, но рожден.
И как люди никогда не станут спорить из-за солнца и звезд, так не будут спорить и о том языке, с ним спокойно могут сосуществовать другие языки; когда он появится, они еще будут существовать.
Как вы, наверное, чувствуете, перед своими душами мы поставили далекий, очень далекий идеал. И большинство материалистических мыслителей современности наверняка отозвалось бы о сказанном нами так: ни дать ни взять парение в облаках, ибо чудак, который смог вымолвить такое, про творческое начало языка и про духовную науку, видно, совсем потерял почву под ногами.
Вполне можно представить, что если бы где-то в уголке сидел и слушал человек, что называется, идущий в ногу со временем, то он бы поднял на смех такое парение в облаках и утрату почвы под ногами. Мы можем смотреть на такого человека с пониманием, ибо сказав сегодня о столь высоких идеалах, мы и вправду потеряли почву под ногами. Ибо доколе продолжается эволюция Земли как физического мирового тела, этот идеал не осуществится. Земля погибнет прежде, чем будет реализован этот идеал.
Но человеческие души перейдут жить на другие планетарные воплощения и доживут до осуществления этого идеала, при условии, что в наше время этот идеал будет ими осознан.
Да, будь здесь Ариман, он бы рассудил нас и человека в уголке, смеющегося, полагая, что мы потеряли почву под ногами. Ариман бы потирал руки и говорил так: и это они называют идеалами будущего; они потеряли почву под ногами, как говорит вон тот че-ловек; он насмехается над самим собой, сам не ведая того; говорит правду, сам того не зная.
Но мы-то знаем: может, мы и не стоим на твердой почве земли, но все же пребываем в реальности благодаря тому, что является наиживейшим словом нашей души. А почему? Потому что мы признаем мистерию Голгофы всерьез, а не со столь распространенной ныне легковесностью. Мы знаем, что Христос жив и что мы можем познать истину, если предоставим Ему быть великим учителем и водителем нашей духовной мудрости.
Но Он произнес слова, смысл которых таков: принять Меня всей душой вы сможете только в том случае, если не просто примете во внешнем смысле те слова и те идеалы, что погибнут вместе с Землей, — вся ее внешняя конфигурация разрушится, и она уже не будет такой, как теперь, — но если будете слушать мои слова. А сам Он сказал об этих словах так: «Небо и Земля прейдут, но слова мои не прейдут». Поэтому мы можем укрепить нашу душу, мои дорогие друзья, даже если мы исповедуем идеалы, из-за которых наши противники говорят, что мы не стоим на твердой почве земли. Если мы хотим признать мистерию Голгофы, то нам надлежит принять идеалы более стойкие, чем Земля и вся конфигурация созвездий, что кружат вокруг Земли в космосе, надлежит прислушиваться к откровениям мистерии Голгофы, которые останутся даже и тогда, когда уже не станет ни Земли, ни неба, смотрящего теперь на Землю.
Глубок, глубок смысл слов, провозглашаемых мистерией Голгофы. И тот оторвался от реальности, кто не стремится подняться от земной тверди к куполу, который должен стать прозрачным, подняться для того, чтобы через него увидеть духовный мир. Ибо если этот купол должен стать выражением мистерии Голгофы в архитектуре, то он должен сам провозглашать нам нечто, что может нам напомнить о словах:
Небо и Земля прейдут, но слова мои не прейдут.